Гости съезжались в усадьбу…

Гости съезжались в усадьбу…

Современному человеку, привыкшему к демократии и всяческим свободам, помещик, особенно русский, представляется не иначе как самодуром, находящим удовольствие в праздности или издевательстве над бесправными холопами. Такого можно представить в ложе театра, императорского или собственного, развалившимся в мягком кресле, масляным взглядом оценивающим достоинства актрис. Кому-то он может показаться бесшабашным гулякой, задирой, дуэлянтом или игроком, способным спустить фамильное состояния в один вечер за карточным столом. Примерно так изображали молодого князя Юсупова те, кто его не знал, и совсем иным он предстает в воспоминаниях своих друзей и хороших знакомых. Каким же он был, этот человек, имевший самые большие в России доходы и по праву заслуживший все российские ордена, включая портрет государя и алмазный шифр (по слухам, когда наград не осталось, ему был пожалован один жемчужный эполет)?

Будучи крепостником, Николай Борисович пользовался любовью свободных служащих, среди которых некоторое время был граф Пётр Степанович Толстой. Выполняя некоторые поручения князя, дальний родич великого писателя бывал в Большом доме каждый день, а позже поведал о Юсупове своему двоюродному брату, который доверил этот рассказ бумаге и московскому издателю: «Князь Юсупов был очень по своему времени образованный человек, получивший самое блестящее воспитание, приветливый и милый человек безо всякой напыщенности и глупого чванства, по которому тотчас узнаешь полувельможу, опасающегося уронить свое достоинство; с дамами он был отменно и изысканно вежлив.

И. Б. Лампи-Старший. Портрет князя Николая Борисовича Юсупова, начало XIX века

Когда, бывало, в знакомом ему доме встретится ему на лестнице какая-нибудь дама, знает ли он ее или нет, всегда низко поклонится и посторонится, чтобы дать пройти.

Он был богат как по себе, так и по своей жене, которая как все племянницы князя Потёмкина-Таврического, имела несметное богатство. Он очень любил картины, мраморы, бронзы и всякие дорогие вещи и собрал у себя в Архангельском столько всяких ценностей, что подобного собрания, говорят, ни у кого из частных лиц нет, разве только у Шереметева. По его милости разбогатели известные в Москве менялы: Шухов, Лухманов и Волков, которые все начали торговать с рублей и имели потом большие капиталы и огромные собрания. В Архангельском есть очень большая библиотека, занимающая весь второй этаж дома, несколько больших комнат; говорят, там после смерти князя оказалось около 30 тысяч книг, все более нерусские. Многие из иностранных ученых были с Юсуповым в переписке; он дружески был знаком со стариком Вольтером, не раз бывал у него в поместье Фернье, находился с ним в переписке и на память о нем велел изваять точное его изображение и поставил у себя в библиотеке».

В записках Толстого раскрыта еще одна похвальная черта юсуповского характера, которая доказывает благородство его души: он не позволял злословить в своем доме и резко обрывал тех, кто хотел дурно отозваться об общих с ним знакомых. Летние месяцы князь чаще всего проводил в Архангельском, гулял в саду, позволяя то же всем желающим, встречаясь на дорожках со знакомыми, подходил, чтобы сказать хотя бы несколько добрых слов.

Побеседовать с Юсуповым на лоне природы не раз приезжала вдовствующая императрица Мария Фёдоровна. Современники отмечали, что царица-мать испытывала к Николаю Борисовичу теплые чувства, выдавая свою благосклонность, например, на балах. В польский, как тогда называли один из парадных танцев, она выходила только с ним: «При этом он снимал обыкновенно с правой руки перчатку и клал ее на два пальца – указательный и средний, – и подавал их императрице, которая тоже протягивала ему два пальца, и так они шли польский, а чтобы к императрице не обращаться плечом, что, разумеется, было бы непочтительно и невежливо, он как-то откидывался назад и все боком, боком…» (из записок П. С. Толстого).

Принимая царственных гостей, Юсупов устраивал грандиозные праздники. Последнее торжество, которым ему довелось закончить пиршественную историю своей жизни, было посвящено коронации сына Марии Фёдоровны, Николая I. В Архангельское тогда съехались не только москвичи, но и вельможи из Петербурга, прибыло много иностранных послов. Рассказывают, что гости удивлялись великолепию приема, завидовали роскошному убранству дома, восхваляли усадьбу, находя слова восторга по поводу ее красоты и удобного местоположения: «…праздник этот был самый роскошный изо всех, был обед, после театр, бал, иллюминация по всему парку и непременный в таких случаях фейерверк».

По свидетельству графа Толстого, «отец Николая Борисовича в своем московском дворце, что у Харитонья в Огородниках (Большой Харитоньевский переулок, дом № 21), пожалованном его деду, принимал императрицу Елизавету. Его сын был не раз удостоен высочайших посещений в Архангельском, где императрица Мария гащивала по нескольку дней, и в саду есть памятники из мрамора с надписями, когда и кто из высочайших особ там бывал». К настоящему времени из тех памятников сохранился только Храм Екатерины. Неизвестно, «гащивала» она в Архангельском или нет, но князь к 1819 году почтил ее память строительством небольшого павильона с 4-колонным портиком. Помещенная в нем фигура из бронзы представляла императрицу в виде пророчицы Фемиды. Статуя была выполнена десятилетием раньше храма французским академиком Жаном Домиником Рашеттом, которого в России все звали Яковом Ивановичем. Судя по всему, он работал по глиняной модели своего русского коллеги Михаила Козловского. На стене павильона были начертаны строки из поэмы Торквато Тассо, где этот певец позднего Ренессанса самозабвенно хвалил государыню на итальянском языке: «Тебе, которой послало небо и даровала судьба желать справедливого и иметь возможность достигнуть желаемого».

Храм Екатерины

Храм Екатерины стал сооружением, завершившим перспективу одной из главных дорог парка, протянутой у подпорной стены нижней террасы. К тому времени все остальные заложенные в проекте перспективы имели подобные завершения в виде строгой вертикали двух увенчанных орлами мемориальных колонн. Заменив собой прежние пирамиды, они были посвящены императору Александру I, навещавшему Архангельское в 1816 году, и Николаю I, побывавшему здесь 10 годами позже.

Потратив огромную сумму на восстановление Архангельского, Юсупов добился своей цели: о его великолепной усадьбе знала вся Россия, и каждый мечтал попасть в число ее гостей.

Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной,

В тени порфирных бань и мраморных палат,

Вельможи римские встречали свой закат.

И к ним издалека то воин, то оратор,

То консул молодой, то сумрачный диктатор

Являлись день-другой роскошно отдохнуть,

Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.

(А. С. Пушкин, «К вельможе»)

Впоследствии многие могли приехать сюда, чтобы прогуляться по аллеям парка, но приглашение «в дом» получали только избранные: император, великие князья и княгини, русские вельможи, иностранные послы, а также знаменитости менее сановные, зато более полезные для ученых бесед. Князя посещали художники, музыканты, писатели, поэты, и почти все они старались запечатлеть увиденное так, как требовал их профессиональный долг. Благодаря обилию подобного рода гостей наши современники могут увидеть Архангельское на картинах, рисунках, в макетах, прочитать о нем в стихах и прозе, представив его таким, каким оно было при Николае Борисовиче.

Чайная пара с портретом Екатерины II. Фарфор из фондов музея-усадьбы «Архангельское»

Пушкин впервые получил приглашение от князя зимой 1827 года. Будучи в то время занятым, сразу он приехать не смог, но обещал сделать это позже, «лишь только первая позеленеет липа». Визит состоялся ранней весной, гость прибыл верхом, и просвещенный вельможа встретил его «со всею любезностью гостеприимства». Великий поэт не был бы таковым, если бы поэзия не охватывала все стороны его жизни. Так получилось и с тем приглашением, ответ на которое был написан не просто строчками в рифму, а в виде полноценного стихотворения «К вельможе» – произведения, вызвавшего шума, споров и толков больше, чем все пушкинское творчество в целом. Русские социалисты попрекали им поэта и при жизни, и после смерти, не понимая, как можно восхищаться высокомерным богачом, обласканным царями сановником, к тому же поместив его на пестром фоне английского парламента, Вольтера, Байрона, Бомарше, Трианона и французской революции.

К тебе, приветливый потомок Аристиппа,

К тебе явлюся я; увижу сей дворец,

Где циркуль зодчего, палитра и резец

Ученой прихоти твоей повиновались

И вдохновенные в волшебстве состязались.

(А. С. Пушкин, «К вельможе»)

Вскоре после написания стихи, опубликованные в «Литературной газете», по словам огорченного Пушкина, «преданы были всенародному проклятию…». Взбудоражив народ, несчастное для поэта послание разделило столичную общественность на два враждующих лагеря. Первые, вдохновляемые Виссарионом Белинским, горячо защищая любимого поэта, увидели в его стихах «полную, диковинными красками написанную картину русского XVIII века». Вторые во главе с Ксенофонтом Полевым осудили поэта, посчитав неприличным посвящать шедевр лицу, которое того не заслуживает: «Все единогласно пожалели об унижении, какому подверг себя Пушкин. Чего желал он, чего искал он? Похвалить богатство и сластолюбие? Пообедать у сановника, насладившись беседою полумертвого, изможденного старика, недостойного своих почтенных лет?». Полевой напечатал статью в приложении к «Московскому телеграфу», сопроводив свои слова рисунком «Утро в кабинете знатного барина», обидным для поэта, и оскорбительным для Юсупова. Вскоре после этого лишился должности цензор Глинка, которому вменялся пропуск статьи, «возбуждавшей по дерзким и явным намекам на известную по своим заслугам государству особу, негодование всех благомыслящих людей».

Столь резкое расхождение во взглядах на одну и ту же вещь неудивительно, ведь если обыватель, зачастую не взяв на себя труда углубиться в произведение, судит о нем без отрыва от личности автора, то человек творческий оценивает само произведение, а оно в данном случае было блистательным. «Некоторые крикливые особы, – отмечал Белинский, – ничего не поняв, осмеливались в своих полемических выходках бросать тень на характер гения, думая видеть лесть там, где должно видеть только в высшей степени художественное постижение и изображение целой эпохи в лице одного из ее замечательных представителей». Истина в том споре не родилась, но враждующих примирило время, более того, судьба воздала каждому из участников по заслугам: Пушкин, Белинский и даже Юсупов в представлении не нуждаются, а для того, чтобы узнать о Полевом, нужно заглянуть в очень крупную энциклопедию, где он упоминается как ненавистник классицизма и публицист, высказавший немало неприятного в адрес лучших представителей русской литературы – Богдановича, Дельвига и того же Пушкина.

Памятник Пушкину в восточной части парка

Поэта эта история сильно расстроила, он сочувствовал невинно пострадавшему Глинке, переживал собственную травлю («…с той поры слава моя упала совершенно») и жалел князя, которого уважал и которому был многим обязан. Небогатые родители Пушкина одно время снимали московский дворец Юсуповых, тот самый, в Большом Харитоньевском переулке. Дом был окружен дивным разбитым на восточный манер садом, где Александр Сергеевич играл ребенком и куда не раз приходил будучи взрослым. Позже образ этого места появился в прологе к «Руслану и Людмиле» и в седьмой главе «Евгения Онегина»: по саду дворца у Харитонья волей автора бродила Татьяна Ларина. Кстати, Пушкин сделал свою любимую героиню родственницей Юсуповых, в одной из сцен отправив ее к тетке, княжне Алине. Известно, что в годы написания романа в том же дворце жила сестра Николая Борисовича – старая дева Александра Борисовна, которую все звали княжной Алиной. Сильное впечатление на поэта произвели беседы с князем, частью переданные в произведениях знаменитой болдинской осени. Свои чувства по поводу его кончины в 1831 году Пушкин выразил печально и кратко: «Мой Юсупов умер». За год до этого, заподозрив приближение смерти, князь вновь пригласил поэта в усадьбу, и тот приехал сразу, захватив с собой Петра Вяземского. Друзья выехали из Москвы ранним утром, и через пару часов коляска, преодолев 18 верст, отделявших Архангельское от столицы, остановилась у портика юсуповского дворца. Хозяин принял их лично – худой, сгорбленный от болезни старичок в домашнем камзоле и напудренном парике с косичкой сам вышел к гостям, несмотря на то что ходил уже с трудом и только опираясь на трость. Именно таким Николай Борисович предстает в стихотворении «К вельможе», где, нисколько не польстив своему герою, поэт славил его как истинного ценителя прекрасного, человека, который умел «жить для жизни» и низменному мирскому предпочитал «влиянье красоты». Осмотрев дворец, насладившись обедом в Парадной столовой, они отправилась гулять, беседуя, прошлись по дорожкам парка и….

О том, что было дальше, можно узнать из рисунка Николя де Куртейля, ныне хранящегося в усадебном музее. Эта карандашная зарисовка без даты с едва заметной подписью «De Courteille» не является художественным шедевром, зато вызывает интерес у тех, кого занимает русская история. Французский художник изобразил старого князя с гостями – Пушкиным и Вяземским – во время их визита в Архангельское. Только по нему, несмотря на отсутствие пояснения, появилась возможность определить, что она состоялась 28 или 29 августа. На первый взгляд автор изобразил слащавую феодальную идиллию, какую почти всегда писали крепостные художники. Однако, если не увлекаться техническими деталями, в ней можно отыскать кое-что любопытное, например четкое изображение одного из снесенных павильонов или непарадный портрет Юсупова, принимающего дары и поздравления от крестьян в день престольного праздника. Судя по всему, действие происходило недалеко от церкви. Выделив людей, Куртейль не забыл нарисовать колокольню, ограду и башенки больницы, некогда находившейся подле ограды. Здание, на пороге которого стоят московские гости, является одним из малых усадебных дворцов, которые располагались вдоль дороги к церкви, позади больницы. Изображенный на рисунке пейзаж соответствует последним дням августа: зрелые фрукты, деревья в зеленом уборе, господа и крестьяне без головных уборов, в летних одеждах, а дети и вовсе без нее.

В тот жаркий августовский день Архангельское подействовало на Пушкина так, словно он, уже гостивший здесь однажды, увидел его впервые:

…Ступив за твой порог,

Я вдруг переношусь во дни Екатерины.

Книгохранилище, кумиры, и картины,

И стройные сады свидетельствуют мне,

Что благосклонствуешь ты музам в тишине,

Что ими в праздности ты дышишь благородной.

(А. С. Пушкин. «К вельможе»)

Летом 1899 года исполнилось 100 лет со дня рождения Пушкина, и вся Россия посчитала долгом как-нибудь отметить память поэта. Юсуповы сделали это, обустроив в Архангельском ту самую аллею в восточной части парка, где Александр Сергеевич любил гулять с Николаем Борисовичем. Получив название Пушкинской, она осталась таковой навсегда, сохранив вместе с обозначением вид, который ей придали потомки князя. Несколькими годами позже в глубине аллеи был установлен бюст поэта. Выполненный неизвестным, но, видимо по традиции, московским мастером, он послужил последним штрихом на сей раз полностью завершенной композиции «Великие мужи Античности», в которой, как оказалось, не хватало лишь русского поэта.

Ты понял жизни цель: счастливый человек,

Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век

Еще ты смолоду умно разнообразил,

Искал возможного, умеренно проказил;

Чредою шли к тебе забавы и чины.

Не изнемог от сладкой их отравы;

Ученье делалось на время твой кумир:

Уединялся ты.

(А. С. Пушкин, «К вельможе»)

Пушкинская аллея

Последние годы своей жизни Николай Борисович провел в Москве, где все, исключая сторонников Полевого, очень его уважали. Порицанию подвергалась лишь одна его черта, а именно пристрастие к женскому полу. Если бы не был он крайне женолюбив, мог бы остаться в памяти народной человеком во всех отношениях примерным и добродетельным. Впрочем, защитники указывали на восточное происхождение князя, что в определенной мере объясняло эту слабость. По слухам, он всю жизнь хранил в тайне любовь к Екатерине II. Кто-то из друзей якобы видел прекрасную картину, на которой императрица и сам Юсупов, еще молодой и красивый, были представлены в виде мифологических любовников Венеры и Аполлона. Опять же по непроверенным данным, Павел Петрович, став императором, узнал про «неприличное» полотно и приказал его убрать. Князь повиновался и перевесил картину в тайную комнату, поместив рядом с другими портретами – свидетелями любовных страстей, поэтому некоторым, например, графу Толстому, довелось их увидеть.

Князь умер в 1831 году, имея чин сенатора и действительного статского советника, будучи членом Государственного совета, бывшим главноуправляющим императорских театров, Эрмитажа, Кремлевской экспедиции и Оружейной палаты, директором дворцовых стекольных, фарфоровых и шпалерных заводов. Припомнили, что он восстанавливал после французского нашествия памятники Кремля, в частности Оружейную палату, где в 1814 году он же открыл общедоступный музей. Завершая жизненный путь, Николай Борисович выразил желание покоиться рядом с отцом в родовой вотчине, намекая на «именьице в селе Котове, которое в 20 верстах от Первопрестольной, по Рогачевке, немного в сторону». Там его и похоронили.

Другой знаменитый гость Архангельского в своих литературных воспоминаниях отдал дань восхищения усадьбе, отметив ее художественное совершенство. «Гордый аристократ, – писал Герцен, – собрал растения со всех частей света и заставил их утешать себя на севере; собрал изящнейшие произведения живописи и ваянияи поставил их рядом с природою, как вопрос: кто из них лучше? Но тут уже самая природа не соперничает с ними, изменилась, расчистилась в арену для духа человеческого, который, как прежние германские императоры, признает только те власти неприкосновенными, которые уничтожены им, а затем им же восстановлены, как вассалы».

Воспоминания Александра Герцена считаются лучшими из всего, что было написано об Архангельском. Одно время, еще не впитав в себя народовольческих идей, он служил под началом Бориса Николаевича в Кремле и, видимо, имел с ним хорошие отношения. Летом 1833 года молодой князь пригласил его в усадьбу, куда Герцен приехал с друзьями по университету. Впечатления о той поездке позже вошли в «Записки одного молодого человека», где упоминаются две круглые беседки-миловиды, стоявшие у спуска к реке. Свое название они получили за то, что открывали в самом деле милые картины заречных далей: «Мы опять вышли в сад и отправились на гору, в беседку, у ног которой Москва-река. Река тихо струилась узенькой ленточкой, довольная своим аристократическим именем; поля, леса, синяя даль – природа именно этой далью, этой безграничностью приводит в восторг». Ни одна из тех беседок, к сожалению, не сохранилась, уцелел только арочный мостик, ведущий к одной из них.

Герцен единственный из своих современников нарисовал словами цельную картину усадьбы середины XIX века, причем очень живую и образную. Главным персонажем этой литературной композиции писатель сделал себя, причем сомнений, прилично ли петь дифирамбы крепостнику или нет, обличитель русского рабства не испытывал. «Глаза разбежались, – отмечал Герцен, – изящные образы окружали со всех сторон. Уныние сменялось смехом, Святое семейство – нидерландской таверной, Дева радости – видом моря. Пышный Гвидо Рени роскошно бросает краски, и формы, и украшения, чтобы прикрыть подчас бедность мысли, и суровые Ван Дейка портреты, глубоко оживленные внутренним огнем, с заклейменной думой на челе, и дивная группа Амур и Психея Кановы, – все это вместе оставило нам воспоминанье смутное, в котором едва вырисовываются отдельные картины, оставшиеся Бог знает почему, тоже в памяти. Помнился, например, портрет молодого князя, верхом, в татарском платье, помнился портрет дочери м-м Лебрен. Она стыдливо закрывает полуребячью грудь и смотрит тем розовым взглядом девушки, которой уже не много до поцелуя, волнующего ее душу чистую, как капля росы на розовом листке, и огненную, как золотое аи. Не раз, быть может, старый князь останавливался перед ней, желая отодрать ее от полотна, восстановить растянутые в одну плоскость формы, согреть их, оживить и крепко прижать к своему татарскому сердцу».

Комната в усадебном доме. Картина неизвестного художника, начало XIX века

Вместе с восхищением усадьбой Герцен, подобно Пушкину, прямо высказал свою симпатию к ее владельцу. Из уст революционера-народника, основателя общества «Земля и воля», испытавшего арест и 6-летнюю ссылку, это звучало несколько странно. Однако на сей раз общество не возмутилось. Писатель, нашедший ответ на вопрос, кто виноват (конечно же помещик), с легким сердцем наслаждался тем, что, согласно своему мировоззрению, должен был презирать. Более того, он пользовался комфортом и был за то благодарен помещику Юсупову, которого явно отделял от обобщенного образа русского аристократа: «Иностранцы дома, иностранцы в чужих краях, праздные зрители, испорченные для России западными предрассудками, а для Запада – русскими привычками. Они представляли какую-то умственную ненужность и терялись в искусственной жизни, в чувственных наслаждениях и нестерпимом эгоизме».

Прошло немного времени после смерти старого князя, а усадьба все еще хранила былое великолепие. Гостям князя молодого нравилось все; как отмечал Герцен, их романтизм не возмущался ни видом подстриженного кустарника, ни рядами белоснежных бюстов, ни массивными фигурами царей, античных героев и воинов из желтоватого мрамора – тех самых упоминавшихся в описи «гладиаторов». По обе стороны дороги все так же чопорно возвышались деревья с четкими контурами крон, напоминая лакеев XVIII века, наряженных во французские парики и перчатки. Зеленели лужайки, пестрели клумбы и дамские платья, пение птиц заглушало доносившиеся с террасы звуки оркестра, в оранжереях публику обдавало благоуханием юга – одним словом, со смертью Николая Борисовича расцвет усадьбы закончился, но упадок наступил не сразу.

Данный текст является ознакомительным фрагментом.